Дебют - 20 минут |
Каждое утро Владимир Николаевич привык слышать гимн СССР. Это было некой нормой, способом избавиться от романтики, да и просто глупым набором слов. Сегодня же радио молчало, впрочем, как и серый ящик телевизора. Человек привык обманывать себя каждый божий день, приукрашивая мир сугубой реальности. Людям постоянно нужно, чтобы кто-нибудь говорил - телевизор ли, радио ли - не важно, лишь бы чувствовать, что ты не один. Телевизор показывал сплошную мелькающую сетку. Внезапно стены затряслись, заставляя вместе с собой вибрировать посуду и неизменный признак землетрясения - люстру. "Так, спокойно, спокойно; в Москве нет гор - значит, нет и не может быть никакого землетрясения",- начел анализировать Владимир Николаевич. Первая реакция была посмотреть в окно, но ему было лень. Кинув вялый взгляд в его сторону, он к ужасу своему обнаружил, что солнце на небе просто отсутствует, впрочем, как и небо.
"Так, спокойно,
спокойно. Небо - слякоть, вечность - рысь. Все, что видится мне,
брысь!" Небо по-прежнему отсутствовало: не было ни тучи, ни света, ни звезд, ни тьмы - ничего, только пустота. Но горы все же были. И что самое интересное, так это то, какими он были: они ослепляли своими белоснежными вершинами, уходящими в бесконечную вышину. Сюрреализм! Покрытые снегом вершины излучают из ниоткуда и в никуда ослепляющий свет. "Как же люди глупы. Не видеть это - глупо и неинтересно. Вот каждое утро они уходят на работу, а вечером возвращаются в свои тесные квартиры, захламленные ненужными вещами, и ложатся спать. Вот так изо дня в день".
Последовал второй
толчок. Отсыревшая штукатурка начала обсыпаться с потолка.
Люстра постепенно
перестала качаться, посуда - звенеть; все возвращалось на круги своя,
так же как и солнце, которое вышло из-за тучки и залило лучами
помещение. "Нужно было кому-то поганить стену?!" Николаич плюнул и побрел в другую комнату. "И все же в Москве землетрясений не бывает…" Из открытого окна веяло апрелем, тихо влетала суета города: шум машин, звон трамваев, перебранки у пивного ларька. "Все же до Московской суеты им далеко". - Николаич, иди жрать.
"Любка орет.
Сволочь, - сладко пронеслось у Владимира в голове. - Нет, чтоб жизни
порадоваться. Вот я иду по этому старому зачуханному коридору, утопая
в запахе немытого пола, по давно изношенному линолеуму мимо сто лет не
крашенных дверей… А когда-то Васька все это ремонтировал. Хотя нет, он
больше приставал к Любке, шлепая ее по толстой попке. Славный малый…
Пахнет, правда, от него всегда чем-то противным… И поговорить с ним
можно всегда. Выслушает, поддержит, ну и я, как могу, ему помогаю.
Вот, помнится, пришел как-то к нам. Вонь на редкость невыносимая.
Любка его приласкала, спать положила. Видать, добрый, раз баба так к
нему. Но ночью не спалось Ваське, видать. Темно уже, Любка спит, а он
все сидит на кухне и курит. Дышать нечем. А глаза грустные-грустные.
Заметил меня, подозвал… Добрый мужик. Сидим, значит, а он разговорился
чет: и про друзей-товарищей, и о Маньке, что сбежала с соседом с этажа
ниже - всяк поплакаться хочет. И про луну рассказывал, и про звезды.
Говорит, помнит, как звезда упала, и что желание загадал, так и живет,
мол, одной мечтой…"
- Че приперся? Жри
давай! - Че орешь?! А ну брысь отсюда! Николаич с громким криком, цепляясь когтистой лапой за перила, кубарем покатился по лестнице. "Души в вас нет!"
- Мяу! Алан Кациев
|